может я спятил, но знаешь, на самом деле, ПТСР и героям не кажется сладким сном в сумерках сына зову на ужин, иду к качелям, снова сражаюсь — противник — лорд бурелом в его крепких объятиях — щенок, неуклюжий, робкий, шерсть клоками нечесана, видимо, никогда, сыну лижет ладони и носом робко лезет в шарф, сонно жмурится, вот беда, «кто же бросил такого? ну кто же папа?» — в глазах слезы, обида, наверно, за всех собак, чьи немытые, грязные будут лапы шлепать в зимний голодный и стылый, угрюмый мрак «мы оставим его, мы оставим, папа», — говорит Джеймс, и складка промеж бровей быстро тает, и сразу же косолапо семенит новый друг до больших до своих дверей замираю, не сделав до дома и полушага, в горле память шипит, как будто сухая соль, Джеймс кричит: «эй, лапы давайте, бродяга!"» и вихры цепляют собачую шерсти смоль

в твоем доме не место пыли и постылой гнилой тоске, рон опять натаскает лилий — жилка мечется на виске — ты не любишь цветы ни капли, как и вечный в шкафу бедлам, а слова уже все иссякли и налипли к сухим губам. все нормально — женитьба, дети, рождество среди всей семьи, «вот салаты: и те, и эти, ты страницы вином залил!» он смеется «еще напишет», мягко гладит тебе живот, так влюблен, ну почти не дышит, пирогом замарал весь рот. я хочу, чтобы все, как прежде, чтобы только с тобой вдвоем, ночью в озеро, пусть в одежде! а домой без нее дойдем. я была в абердине летом, ела рыбный копченый суп, старый мост подожгло рассветом — город каменно саблезуб. мы мечтали — объедем вместе страны списком от а до я, но в семейной твоей сиесте места нет больше для меня.

моя жизнь обретает тихий, безмятежно глухой прибой, мои сны покидают вихри, я с работы иду домой, наступая на запах тмина и вишневого пирога, по шелкó‎вой иду долине цвета скисшего молока, дома так же тепло, как прежде, так же шумно, всегда светло, я проскальзываю, в одежде пряча уйму ненужных слов, я несу их в ладонях прямо, брошу в письма и крикну сов, и засну под окном, упрямо веря — это письмо дойдет.

мне визжащая хижина — тише твоих признаний, желтый стебель луны мне милее кошмарных снов невозможно мне сталось одно посреди скитаний понимать — если правда, простить все равно готов без оглядки на всех, на свою же слепую ярость, без оглядки на каждый мальчишески глупый вздор только, сириус, вместо огня усталость, нет нужды больше бдить полнолуночный мой дозор я, по правде сказать, не хочу, не могу сражаться, эти войны сжигают до тла все, что я любил, если жизни удел — это только лишь зло смеяться, я не стану молиться о том, чтобы ты жил