Блаженная Мадонна

Памяти моей тёти Галины Васильевны Манжос Так вышло. И могла ли знать она, Что окровавит землю на рассвете, Вороньих стай кормилица, война, Пред памятью которой мы в ответе? Так вышло. Взрывы бомб и вой сирен, Рёв “юнкерсов” и пулемётный высверк. И бой. И окружение. И плен. Чужая речь и изощренный изверг. Она любила Блока и Руссо И верила в народ. Ей шел двадцатый. Но прокатилось пыток колесо По юности, наивной и крылатой. Всего одна из миллионов жертв, Кто начал жить, да жизни не изведал... Сдало не сердце – сдал последний нерв. И предал не язык – рассудок предал. Был страшен бред, но чёрная тюрьма Не собрала тех слов пустые комья. Под пытками она сошла с ума, В беспамятстве и веруя, и помня. Её спасли – была ещё жива И даже боль смогла переупрямить. Зажили швы. Но нет такого шва, Что заживил бы взорванную память. И вот теперь, безвременье спустя, Зачав во благе “от Святого Духа”, В пустых руках баюкает “Дитя”, Слова любви шепча “Ему на ухо”. Собак пересчитает из окна, Закрыв глаза, соорудит ракету, Чтоб переслать их с этой, где война, На ту, на невоенную, планету. И раз уж голубая тишина На этой не мерещится планете, То надо быть стартующим сполна За всё, что не отвечено, – в ответе. *** На самом деле... было всё не так, И весь рассказ – гора словесной чуши! И отчий дом, ночной расплавив мрак, Чтоб не отдать врагу, сожгли “катюши”. И шли они дорогами войны – Седая мать, она, её два брата, К родне – на сухари, не на блины, Да не дошли, и дуло автомата Воткнулось в бок, и вывели на гать Всех четверых – скосить очередями: Нет “аусвайса” – значит расстрелять, Зарыв их в общей безымянной яме! Но умолила чем-то палача Супруга машиниста-репрессанта, И гнали их, неволи злой уча, В страну беды, отринувшую Канта. Всё пережили – и фабричный пар, И окрик "Halt!", и вышки с часовыми, Свобода им была как Божий дар, С отметками на судьбах пулевыми. Педтехникум, потом – далёкий край И новизна большой советской школы... И был на вид не оберполицай Директор, добродушный и весёлый. Как водится, – женат. Из всех столбов Он – среди первых по амурским плёсам, А посему свободную любовь Он предложил ей, пригрозив доносом: Была, мол, за границей, и чуть что... Мол, угождала немцам – всё же свой он... Но получил за это и за то Один плевок, какого был достоин. И был донос, и был затем допрос – Шпионская обыденная драма: Тушение о кожу папирос, Без сна – все ночи и побои хама. Но отпустили – поняли: больна. В бреду и с синяками на коленях Домой, в Воронеж, ехала она На электричках, без копейки денег. Сказала мать, что нет утиль-сырья, Но нищая в истертом, грязном платье Вдруг прохрипела: “Мама, это я...” – И на пороге рухнула в объятья. И вот теперь, безвременье спустя, Зачав во благе – “от Святого Духа”, В пустых руках баюкает “Дитя”, Слова любви шепча “Ему на ухо”. Собак пересчитает из окна, Закрыв глаза, соорудит ракету, Чтоб переслать их с этой, где война, На ту, на невоенную, планету. А чтоб чего не вышло – до беды Тут далеко ли новой! – бабка внуку Врала про дочь на разные лады, Потом, крестясь, шептала что-то в руку... (2005)